Новости

13.03.2024 12:14:47

Бесплатное введение в медитацию онлайн

Онлайн занятия медитацией. Бесплатные введения онлайн

Читать дальше …

07.03.2024 13:23:01

Введение в медитацию в Москве

Изменились даты!

Занятия по медитации в центре «Открытый Мир», г. Москва

Читать дальше …

23.02.2024 14:39:20

Видеокурсы

Видеокурсы охватывают следующие темы:

Читать дальше …

09.01.2018 15:00:00

Видео как научиться медитировать

Что такое медитация, или буддийская медитация? Как правильно медитировать?

Читать дальше …

Один буддизм или их много?

Различие между индивидуальным и социальным применимо не только к человеку, но и ко всем занятиям человека (включая религию), каждое из которых, как и сам человек, обладает двумя аспектами. К примеру, поэзия – это одновременно «выражение» и «коммуникация». Политика говорит и о правах, и об обязанностях. Этика сосредоточивается не только на значении наших действий для нас самих, но и на том, как они влияют на жизнь других живых существ. Первым ясно и точно определил разницу между двумя «ликами» религии Уильям Джеймс, которому мы обязаны различием (очень важным с точки зрения Метода) между тем, что он называет «личной религией», и «религией как институтом». Однако, что касается буддизма, это различие уже заложено в двойном термине Дхарма-Виная, Доктрине и Дисциплине, составляющих два главных аспекта раннего буддизма. Термины Джеймса, будучи результатом обобщения относительно природы христианства, совершенно иной традиции, действительно, не совсем точно совпадают с палийскими выражениями. Они также не слишком конкретны. Однако сама их расплывчатость, вероятно, делает их еще более полезными, когда речь идет о попытках охарактеризовать различные, на первый взгляд, течения и тенденции, которые охватывают двадцать пять столетий и составляют буддизм в самом широком и истинном смысле слова.

Религия как институт – это та форма, которую принимает традиционное учение, чтобы иметь возможность субъективно воздействовать на сердца и умы людей, исходя из объективного материального порядка вещей. Все внешние организационные и социальные опоры Доктрины, такие, как храмы, монашеские ордена, одеяния, канонические языки, сакральное искусство и музыка, а также традиционные обычаи и предписания любого рода должны включаться в данный аспект. Что касается буддизма, личная религия охватывает изучение, понимание и практику учений, имеющих отношение к Морали, Медитации и Мудрости.

 

Как не может не заметить даже очень поверхностно заинтересованный наблюдатель, в каждой стране, в которой укоренилась Дхарма, она принимает особую, уникальную и ясно угадываемую национальную форму и местную окраску. Историю ступы в ее развитии от сферического индийского первоисточника в прекрасные творения в форме колокола сингальского типа, утонченные чортены Тибета, почти по-готически перпендикулярные, великолепно украшенные тайские чеди, обтянутые флагами непальские чайтьи, каждая из четырех сторон которых оживляется парой глаз с гипнотическим взглядом, похожие на целые города строения Явы и Камбоджи, многоэтажные пагоды Китая и Японии можно рассматривать как архитектурный пример богатства и разнообразия Дхармы с институциональной точки зрения. Об Индии не стоит говорить: хотя поздние системы включили ряд ее учений, здесь буддизм как институт более не существует. Давайте отправимся южнее, в Шри-Ланку, остающуюся на протяжении столетий оплотом Тхеравады, где даже в наши дни можно найти самых образованных и культурных представителей этой школы. Небо здесь – безоблачная голубая бездна, и глаза почти слепнут от солнечного света, отражающегося от ослепительно-белых стен приземистых, похожих на бунгало вихар, каждая из которых покрыта красной черепицей и снабжена большой верандой, и стоящих неподалеку более высоких и величественных храмовых строений. Дагобы столь белы, что кажутся плоскими, а не круглыми, словно они вырезаны из огромных листов белой бумаги и пришпилены на пейзаж. Повсюду кокосовые пальмы – в рощах, островками, группами и поодиночке. Их стволы изогнуты под различными углами к земле, зеленые орехи висят кучками вверху и кажутся довольно маленькими, пока мы не замечаем крошечную фигурку в тюрбане, карабкающуюся к ним и начинающую сбрасывать их на землю. Все еще раннее утро. Медленно и тихо по дороге – столь медленно и тихо, что поначалу кажется, что это лишь сгустки цвета, чье движение почти незаметно глазу – идет фигура, завернутая в ярко-желтое одеяние, со склоненной выбритой головой. Двумя руками монах держит большую черную чашу. Лицо бесстрастно. Глаза кажутся закрытыми, поскольку они устремлены на землю перед ними. Полный достоинства, он неторопливо переходит от двери к двери, где его почтительно приветствуют. Остановившись на мгновение, он поднимает крышку чаши, чтобы принять подаяние от верующих. Они, как видно по их почтительному поведению, ощущают, что скорее они в долгу перед ним, чем он – перед ними. Новые и новые желтые фигуры появляются в поле зрения, возникая в других полосах света и фиолетовых теней, ложащихся на пыльную дорогу, как безмолвно распускающиеся желтые цветы. Однако они появляются ненадолго, и когда солнце поднимается, и тени укорачиваются, все фигуры пропадают, за исключением нескольких тамильских кули с иссиня-черными телами, блестящими от пота, которые изнемогают под своими огромными грузами. Рикша спит между оглоблями своей повозки в полоске тени. Земля и небо начинают пульсировать жарой. Теперь марево сгущается перед глазами, затуманивает пейзаж, который подпрыгивает и пританцовывает, как будто мы видим его в языках пламени… Испарина… Изнеможение… Упадок сил… Щелканье веера над кроватью… Затем забытье…

 

Когда мы просыпаемся, земля покрыта глубокими, прохладными тенями. Легкий ветерок приносит невообразимое облегчение. Пальмы шелестят у нас над головами, и между листьями мы видим безоблачное небо, усыпанное звездами. Из ближнего храма начинают раздаваться удары барабанов, завывают кларнеты. Воздух, который весь день пульсировал от сильной жары, теперь вибрирует неистовством звука. Белые фигуры уже порхают в тени деревьев. Каждая несет поднос с охапкой пятилепестковых храмовых цветов – о, невероятная сладость их аромата плывет в туманной дымке, несколько палочек благовоний и крошечный светильник. Давайте последуем за ними в храм. Нам стоит склониться вместе с ними у подножия Возвышенного. Протиснувшись внутрь, мы обнаруживаем, что алтарный зал плотно забит молящимися в белых одеяниях, а воздух сдавлен от гари тысяч ярких светильников, наполненных кокосовым маслом. Все движутся медленно, мужчины и женщины или молчат, или бормочут молитвы. Нет нетерпения, нет давки. Шаг за шагом мы движемся вперед вместе с толпой, наконец, давление ослабляется, и мы оказываемся прижатымина уровне пояса к краю огромного алтаря. Повсюду цветы, запах благовоний непреодолимо сладок, тысячи свеч трещат и сгорают. Подняв глаза, мы видим за алтарем примерно дюжину безмятежных фигур все в тех же ярко-желтых одеяниях. Они милостиво улыбаются верующим. Над и за ними возвышается ярко раскрашенное изображение Будды, на лице которого – улыбка вечного покоя. Но наше созерцание не может длиться долго. Мягкое давление сзади напоминает нам, что пора уступить место другим, и довольно скоро мы обнаруживаем, что мы уже снаружи, где ночной воздух прохладен. Мы стоим под пальмовыми деревьями и видим, как потоки верующих вытекают из храмовых врат. Ряд слонов в великолепной сбруе, окруженных группами мальчишек, которые возбужденно кричат, раскачиваясь, появляется в темноте, и их триумфальное движение освещается яркими факелами. Группы мускулистых танцоров с черными, умащенными телами, отражающими красноватое сверкание факелов и фантастические прически, извиваются по обе стороны. Их босые ноги топают по твердой земле одновременно с ударами тамтамов. Это буйство оглушает, но лишь на несколько мгновений. Так же быстро, как и появилась, процессия исчезает из виду. Спустя час последние верующие уже покинули храм и ушли домой. Владычествует тишина. Но час за часом, еще долго после того, как мы отправились в постель, мы по-прежнему слышим слабый навязчивый ритм тамтамов – бум-бум, бум-бум…

 

С географической точки зрения разница между Шри-Ланкой, оплотом Тхеравады, и Тибетом, высочайшей твердыней традиции Махаяны, составляет лишь две тысячи миль. Но на духовном плане, по крайней мере, в том, что касается институционального аспекта религии, пропасть между ними кажется непреодолимой. Перейдя заснеженные пики Гималаев, огромнейший и высочайший из существующих горных хребтов, мы оказываемся на Крыше Мира. Ледяной ветер дует яростно, пробирается через стеганые одеяния и меха; медленно, но упорно падает снег, почти горизонтально взметаемый ветром. Вскоре наши глаза начинают болеть от созерцания ослепительной белизны земли и безжалостно-яркой голубизны неба. То тут, то там взвывает буря, и ее мощные удары похожи на легион демонов, жаждущих сбросить нас с лошади в обрыв в пять тысяч футов глубиной, разверзающийся у нас под ногами. Мы держимся крепко, хватаясь за уздечку закостенелыми пальцами. Наконец мы чувствуем, как животное под нами скользит по каменистым уступам горного склона… Наше трехнедельное путешествие в страну Религии подходит к концу. Мучась от боли, мы разлепляем наши склеенные веки пальцами. Нас окружает непрерывная линия горизонта, резко выделяющаяся на фоне неба. Мы понимаем, что никогда прежде не осознавали смысла пространства. То тут, то там есть островки ярко-зеленого цвета, но деревьев нет, даже кусты редки. Лишь широкие пространства развевающейся травы, гладкие и ровные, как биллиардный стол, на которых тибетские усадьбы кажутся каменными вкраплениями, и черные точки пасущихся яков и палаток кочевников, рассыпаны на огромных расстояниях: они столь малы, что поначалу пейзаж кажется пустынным.

 

Пока мы едем вперед, день проходит, и то, что поначалу казалось незначительным искривлением линии горизонта, оказывается длинной низкой цепью гор, издалека иссиня-черных. По мере того, как мы приближаемся к ним, они вдруг поднимаются выше и выше в небо, и теперь главный пик возносится над нашими головами, кажется, почти до небес. Изнемогшие от поездки верхом, мы спешиваемся у подножия ступеней, словно высеченных из скалы для ноги великана. Мы медленно поднимаемся. Каждый поворот пути открывает новую лестницу, и в каждой – тысячи ступеней. Мы не осмеливаемся смотреть вниз. Наконец, на следующей гряде над нашими головами оказывается лишь несколько сотен ступеней, и мы видим красно-белые полосатые стены и позолоченные крыши. Однако трудно сказать, где кончается гора и начинается монастырь, поскольку стены построены из того же материала и столь же колоссальны по размерам. Черная пасть огромной двери разверзается перед нами. Крепкие фигуры несут стражу по обеим сторонам, тела их необыкновенно укрупняют слои бордовых шерстяных одеяний, а их и так сверхъестественный рост увеличивают желтые головные уборы, напоминающие шлем Ахилла, но еще более чудовищные; в руках у них – огромные палки, обшитые медью. Когда мы подходим, их глаза подозрительно сужаются, лица темны, но они молчат, и нам дозволяют войти. Железная дверь захлопывается за нами, гремят цепи. Спустя целых полминуты звук отдается эхом как будто из самого центра земли. Мы медленно прокладываем себе путь в кромешной тьме, оступаясь и спотыкаясь на неровной земле. Мы ощущаем, как что-то проносится туда-сюда рядом с нами. Внезапно нас хватают за руку и грубо тащат вперед. Там маячит туманный свет, открывается дверь. И тут поднимается завеса, туман превращается в сияние, и гулкое рычание и завывание труб, невыразимо трогательное, которое до этого заглушалось толщиной каменных стен, скорбно вливается в уши.

 

Мы оказываемся в огромном зале. На полу многочисленные ряды сидящих в бордовых одеяниях – должно быть, их тысячи. С потолка свисают огромные цилиндрические Победные Стяги, каждая оборка – своего цвета. Перед каждым монахом стоит чашка с чаем, от которой исходит пар. Некоторые потягивают его, а другие вливают свои голоса в гортанное урчание хора, которое собравшиеся распространяют, как волну, из одного конца зала в другой. Вооруженная хлыстом фигура, напоминающая те, что мы видели у главного входа, движется вверх и вниз по центральному проходу. Несколько вертикальных полос туманного солнечного света, проникающих через отверстия сверху, освещают лица празднующих, некоторые из которых, несомненно, очень стары, а другие удивительно юны. Но все, несмотря на согбенные спины и плечи, крепко сложены, а их головы гладко выбриты. В отдалении, расположенные рядами на длинном узком столе протяженностью почти во весь зал, неустанно горят сотни золотых масляных светильников. За ними – алтарь, на котором расставлены искусно украшенные подношения. Слева, высоко над головами молящихся, – великолепный резной, раскрашенный и позолоченный трон. Теперь мы перед ним, с белым шелковым шарфом в руках. Скрестив ноги на парчовой подушке, на троне сидит величественный старик в складках темно-красного шелкового одеяния. Улыбка, с которой он смотрит вниз, когда мы низко кланяемся ему, не принадлежит этому миру – это улыбка Просветленного. Сияя гораздо ярче любого луча мирского света, она проникает в наши сердца. В маленьких, блестящих глазах, кажется, светится все знание мира, и мы понимаем, что от него не укроются даже самые тайные мысли, но нам не страшно.

 

Когда несколько минут спустя мы стоим перед главным алтарем, та же улыбка, как свет луны, спокойно и нежно сияет на центральном лике одиннадцатиголового изображения за стеклянными створками скинии. Тысяча рук (узкие пальцы каждой или держат какой-то знак, или сплетаются в изящный символический жест), разворачиваются от плеч, подобно спицам из ступицы колеса. Мы перед ликом Вселенского Сострадания.

 

Пять минут спустя мы лицом к лицу со Смертью. Быстро пробираясь по слабо освещенным коридорам, мы все дальше уходим от шума позади нас и протискиваемся в маленькую черную дыру. Горит единственный светильник. Со страхом, словно неохотно исполняя приказ, монах поднимает тяжелую завесу из железных колец, которая скрывает внутренний алтарь. Мы невольно отшатываемся. Фигура, которая взирает на нас с выпученными белками, полна угрозы. Его огромное, мощное тело темно-синего цвета, украшено гирляндами из черепов. Четыре руки подняты в угрожающем жесте, в них – различное оружие. Одно мускулистое колено поднимается, чтобы растоптать врагов Дхармы. Его лицо – лицо рогатого зверя, а красный язык высовывается между рядами сияющих клыков, как будто он жаждет крови. На поясе – тигриная шкура. К его груди приникает, обвивая тонкими руками его бычью шею, охватывая ногами его бедра и страстно приникая к его рту своим, маленькая белая фигурка его супруги. Они сплетены в сексуальных объятиях. Вокруг них яростно клубится ореол пламени. Ужасны, но странно привлекательны, полны неизмеримой силы Отец и Мать, запредельная пара, чей союз символизирует нераздельность мудрости и сострадания, Доктрины и Метода – или, возвращаясь к более ограниченной перспективе, с которой мы начали, метафизическое единство институциональных и личных аспектов религии. Они возвышаются во всей своей первобытной силе перед нами, пока завеса со звоном не опускается, и мы не остаемся в свете чадящей лампы, отбрасывающей на потолок фантастические тени огромных, тесно прижатых друг к другу животных туш, подвешенных там.

 

Да уж, две поразительно несходные картины! Можно ли вообразить больший контраст, удивится читатель, чем между буддизмом Шри-Ланки и буддизмом Тибета? Ведь, хотя мы и можем свободно сознаться в сознательном усилении цвета, в расчетливом распределении света и тени, диптих, который мы изобразили, тем не менее, остается верной иллюстрацией различий, преобладающих на институциональном уровне между разными отдельными, относительно независимыми ветвями буддийской традиции. Поэтому неудивительно, что те, кто родился или был воспитан в атмосфере, господствующей, с религиозной точки зрения, в той или иной форме институционального буддизма, исключающей остальные, редко избегают соблазна считать, что та форма, с которой они знакомы с детства, – единственно подлинная форма, а менее знакомые формы ложны. Самые поверхностные наблюдатели, на самом деле, также поддаются этому соблазну, рьяно провозглашая (совсем как магистр Баллиол-коллежда из юмористического стишка), что то, чего они не знают о буддизме, – вообще не буддизм или, как они иногда признают в моменты большего здравомыслия, – лишь его извращенная, упадническая и искаженная форма. Подобно тем, кого Бэкон осуждал за поверхностное, согласно его мнению, понимание законов природы, приведшее их к атеизму, даже серьезные исследователи, которым удалось проникнуть немного глубже, но все еще недостаточно глубоко, сквозь институциональные опоры и символы Дхармы к интеллектуальным формулировкам, в которых они видят смысл и пользу, находят не разрешение, а усиление противоречий, которые, на первый взгляд, господствуют в буддизме на институциональном уровне. Недостаток знания не просто опасен, он еще более опасен, чем полное невежество. Обычный человек осознает лишь внешние различия и может милосердно надеяться, что «знатные леди и Джуди О’Греди» от религии – сестры под покровом внешней формы.

 

Такое милостивое отношение редко свойственно более образованным ученикам. Обладая пространным, но не глубоким пониманием положений своей собственной школы и неточными и часто ошибочными познаниями относительно положений других школ, они с легкостью приходят к триумфальным выводам о том, что и Доктрина, и Метод обучения в той школе, которую они почтили своей принадлежностью, единственно верны, а учения других школ – грубые и бесполезные имитации, которыми самозванцы наводнили духовный рынок менее благословенных частей так называемого буддийского мира.

 

Однако бедную лягушку из колодца, заключенную в тюрьме своей школы, вовсе не стоит винить за неспособность понять, что могучий океан Дхармы нельзя измерить аршином ее неглубокого колодца. Можно даже извинить такого человека за то, что он выходит из равновесия и выталкивает благонамеренного чужака, океанскую лягушку, которая является с баснями о пространстве воды, во много раз превышающем то, что он, лягушка из колодца, когда-либо видел! Хотя, как мы подчеркивали в заключительном разделе первой главы, действительно существует основа буддизма, общий фундамент для всех школ, доктрины, которые отличают одну линию традиции от другой, почти всегда помещаются теми, кто к ним принадлежит, в самый центр их представлений о буддизме, и всячески подчеркиваются. Остальные, чьи очертания едва различимы во тьме, остаются на периферии, а некоторые даже наполовину отсекаются необходимостью наложить рамки. Следовательно, едва ли стоит удивляться, что даже стремящийся к беспристрастности ученик буддийской школы чаще обнаруживает, скорее, взаимную вражду и противоречия, а не согласие и гармонию. Различия в доктринах, равно как и разнообразие институтов, действительно есть, этот факт нельзя игнорировать, и чего мы можем ожидать от тех, кто их осознал, но не вышел за пределы интеллектуального понимания, кроме резкого отхода к еще более предвзятой вере в исключительную истинность и подлинность традиций их собственной школы?

 

Современные тхеравадины, настаивая, что продвижение по пути зависит исключительно от наших собственных усилий, красноречиво обращаются к тому факту, что каждый человек – свой собственный спаситель, что мы сами – творцы своей удачи, водители своих душ и кузнецы наших судеб, что небеса и ад – итог наших собственных злых и благих деяний. Будда – лишь проводник, указывающий нам путь, который, нравится нам это или нет, мы должны пройти собственными ногами. Он – как школьный учитель (сравнение, которое некоторые толкователи этой школы особенно любят), он может объяснить нам сложный вопрос алгебры на классной доске, но не может, к несчастью, наделить нас умом, чтобы мы решили свой пример. Один из их любимых текстов – строфа 165 из «Дхаммапады», где говорится:

 

«Сам человек совершает зло, сам человек оскверняет себя, сам человек воздерживается от зла и сам очищается. Чистота и нечистота зависят от нас. Ни один человек не может очистить другого».

 

Эта индивидуалистическая доктрина школа Джодо-Шин отвергает как чистую ересь. Освобождение, утверждает она, достигается не нашими собственными усилиями, а лишь милостью Будды Амитабхи. Попытки спасти себя столь же смехотворны, как попытки поднять себя в воздух за обувные шнурки. Благие деяния вовсе не помогают, они лишь усиливают ощущение индивидуальной самости и тем самым затрудняют действие спасительной благодати или «иной силы» Амитабхи. Отсюда – парадоксальное утверждение, не менее популярное среди последователей Джодо-Шин, чем строфа «Дхаммапады» среди тхеравадинов: «Даже благой человек буден спасен. Что уж говорить о дурном!» Вместо того, чтобы пытаться обрести Просветление в этом мире и в этой жизни посредством наших собственных бесполезных усилий, нам нужно с сердцем, полным любви и веры, просто призвать имя Амитабхи и молиться о перерождении в Сукхавати, Земле Блаженства, которую он устроил на Западе.

 

Не менее кардинальные различия существуют между школами тантры, с одной стороны, и нетантрическими школами, с другой, относительно важности нравственности. Хотя обе стороны соглашаются друг с другом, признавая важность этических предписаний как инструмента и их относительную ценность, это признание исходит из столь различных позиций, что на самом деле приводит к радикальным расхождениям во взглядах. Для нетантрических школ тот факт, то нравственность – это средство достичь Просветления, усиливает, а не ослабляет ее значимость, поскольку в отсутствии верного средства желанная цель становится недоступной. Нравственность – это не только средство, это необходимое средство для достижения Просветления, следовательно, его ценность абсолютна. Поэтому некоторые из таких школ стремятся к строгому соблюдению не только главных наставлений в нравственности, но и мелких монашеских обетов: хотя многие из них, по сути, лишены этического значения, но они включаются в традиционные буддийские представления о нравственности.

 

Этим взглядам, которые легко превращаются в закостенелый этический формализм, последователи других школ буддизма противопоставляют мнение о том, что тот факт, что нравственность – лишь средство достижения цели, не доказывает ее абсолютность, а указывает на относительность. Исключительной абсолютной ценностью обладает сострадание. Даже мудрость – лишь средство достижения этой высочайшей цели. Сколь бы необходимы ни были лекарства во время болезни, их можно выплеснуть вон, когда к нам вернулось здоровье. Совершенные, обретя с помощью соблюдения этических наставлений полное Просветление, после этого более не нуждаются лично в них, и, следовательно, могут действовать согласно обстоятельствам, «нравственно» ли их поведение или нет. Их заботит лишь благополучие всех живых существ, ради которых они готовы жертвовать любыми другими взглядами. Если с помощью чисто внешнего нарушения нравственных наставлений они могут помочь продвижению по пути хотя бы одной душе странника, они, не колеблясь, делают то, что для непросветленного было бы смертным грехом, даже если так они лишаются репутации собственной святости (это одна из тонких оков) и возбуждают недовольство со стороны общества. Биографии многих тантрических учителей полны эпизодами, когда они лишают жизни животных и даже людей, присваивают себе чужую собственность, свободно вовлекаются в сексуальные отношения, лгут и напиваются до беспамятства. Как не похоже это на трезвость и отрешенность, почти болезненное стремление «держать марку» в глазах мирян, хотя не всегда в своих собственных глазах, что характеризует последователей других школ! Там, где даже главные этические нормы отвергаются столь бесцеремонно, мелкие монашеские обеты, как и сама идея не только монашества, но и любой формальной религиозной жизни в целом лишь грубо отрицаются. Все претензии на респектабельность отвергаются; достоинство, благопристойность и даже обычная порядочность пускаются на ветер. Вместо благородного поведения и утонченных манер монаха мы видим безрассудство и нечесаные космы отбросов общества. Среди нетантрических школ вид святости легко принимают на себя даже те, кто в реальности далек от нее. Однако в некоторых тантрических школах все обстоит как раз наоборот: святейший из всех кажется, как никто, далеким от святости. Легко увидеть, что доктрина об относительности нравственности заключает в себе фатальную угрозу: человек, будучи слаб по природе, очень хочет верить в то, что, поскольку Просветленные могут в некоторых случаях вести себя «безнравственно», тот, кто ведет себя безнравственно, – Просветленный, и проще и быстрее всего достичь Просветления, нарушая один за другим моральные законы. И в тантрических школах можно найти тех, кто следует букве, а не духу традиции. Каково бы ни было наше собственное отношение к этическому релятивизму, факт в том, что крайняя форма, описанная нами, одобряется далеко не всеми тантрическими школами, большинство из которых столь же строги в отношении нравственности, как и любая из школ, не принадлежащих к тантризму.

 

Различия подобного рода – отнюдь не редкость в буддизме. Два крайних случая, которые мы описали, вовсе не исключительны, они – лишь пример сотен расхождений в точках зрения по вопросам доктрины, некоторые из которых имеют фундаментальное значение. Вновь и вновь изучающий Дхарму обнаруживает, к своему удивлению, что, в то время как дхармы реальны для одной школы, для другой это лишь слова; с одной стороны, ему советуют прилежно трудиться над собственным освобождением, с другой – посвятить свою жизнь освобождению всех живых существ; для этой школы буддизма Будда – лишь человек, который достиг Просветления, а для другой – сама полностью запредельная и вечно просветленная Реальность в человеческой форме; одни говорят, что медитация и мудрость нераздельны, и с достижением первой вторая обретается автоматически, но их взгляды опровергаются противоположными, о том, что медитация не всегда сопровождается мудростью; здесь мы видим возвышение вегетарианства, а там дозволяется поедание мяса; одна школа определяет Реальность как абсолютное сознание, другая как совершенную пустоту; в некоторых учениях Нирвана и сансара тождественны, а в других между ними существует непреодолимая двойственность; с одной стороны, мы видим монашеский орден, соблюдающий безбрачие, а с другой – группу женатых священников. Итакдалее. Перечислять можно бесконечно.

 

Расхождения и в институциональной, и в личной религии столь многочисленны, а в многих случаях и столь радикальны, что возникает вопрос: справедливо ли вообще говорить о буддизме? Может быть, перед нами скорее ряд практически независимых религиозных течений, лишь номинально в большей или меньшей мере являющихся буддийскими? Один буддизм или их много? Очевидно, что внешнего единообразия нет. Нет иногда даже единства Доктрины. Что же тогда составляет фундаментальную основу единствав буддизме?