Наша повседневная жизнь может быть приятной или болезненной, полной дикого восторга или невыносимых мучений, или просто банально скучной и неинтересной большую часть времени.

Но именно посреди всех этих переживаний, хороших, плохих и нейтральных – и нигде еще – нам придется обрести Просветление.

Так я слышал однажды: Владыка пребывал в Шравасти, в роще Джета, в саду Анатхапиндики, вместе с великим собранием, состоящим из 1250 монахов, и со многими Бодхисаттвами, великими существами. Рано утром Владыка оделся, надел накидку, взял чашу и пошел в великий город Шравасти за подаянием. Насытившись и вернувшись с обхода за подаянием, Владыка отложил накидку и чашу, омыл ноги и сел на месте, устроенном для него, скрестив ноги и выпрямив тело, и сосредоточил внимание перед собой.

Эти слова могут показаться довольно простыми, но на самом деле это не слишком типичное начало для сутры Махаяны. Более подходящим началом было бы экстравагантное описание Будды, сидящего в некоей небесной обители на огромном изукрашенном лотосовом троне, окруженного не только монахами и монахинями, но и многими миллионами нечеловеческих существ в их различных видах. Еще до того, как Будда открыл рот, мы вправе ожидать свершения разнообразных чудес – например, тысяч огромных золотых цветов, мандарав, величиной с повозку, спускающихся с небес. А затем, конечно, Будды и Бодхисаттвы начнут прибывать из своих вселенных, услышав по межгалактическому радио Бодхисаттв, что Будда Гаутама готовится произнести проповедь.

Но здесь, в Алмазной Сутре, нет ничего подобного, совершенно ничего – ни знамений, ни чудес, ни огней, появляющихся в небе, – ничего. Все просто, естественно, обычно – даже прозаично. Все, что мы видим, – кучку хижин в чьих-то владениях в нескольких милях от города и монахов в желтых одеяниях, некоторые из которых живут в хижинах, а некоторые, без сомнения, отдыхают снаружи, прямо в тени деревьев. Будда покидает свою хижину рано утром и идет в город, чтобы тихо переступать от двери к двери со своей чашей для подаяний, просто принимая все, что дают, – несколько горстей риса, немного карри, – а затем вновь идет в тень древесной рощи, чтобы поесть, прежде чем медленно и внимательно вернуться к своей хижине. Мы видим, как после короткого отдыха он выходит из хижины для медитации, и в прохладе вечера вокруг него собираются ученики, просто ожидая и слушая.

Это декорации в очень приглушенных тонах, почти дорической простоты, для удивительной проповеди, которая будет в них передана. Так что же, нам перескочить через этот не слишком впечатляющий фрагмент в начале и сразу же вгрызаться в плоть сутры? Ни в коем случае. Если мы так сделаем, мы упустим половину смысла всей сутры. Каждое слово в сутре имеет значение (как это было и в случае с Сутрой Сердца). То, что кажется рамой, на самом деле – часть картины. Так что же составитель этого учения о Совершенстве Мудрости, о шуньяте, о Бодхисаттвах, пытается сказать нам здесь? Почему он, по-видимому, хочет нас убедить, что мы приступаем к чтению педантичного рассказа еще об одном ничем не примечательном дне из жизни Будды Гаутамы, отраженном в воспоминаниях его спутника Ананды?

Некоторый свет на этот вопрос и на невероятные различия между сутрами буддийской традиции проливает одно дзэнское изречение: «В начале вашей духовной практики горы – это горы и деревья – это деревья. По мере того, как вы продвигаетесь по Пути, горы – больше не горы, а деревья – больше не деревья. Но в конце вашего буддийского пути, по достижении Просветления, горы снова становятся просто горами, а деревья – просто деревьями».

В суттах Палийского канона все приземлено. Горы – это горы, деревья – это деревья, а Будда предстает как обычный человек, учитель, аккуратно складывающий свою чашу и накидку и окруженный ничем не привлекательными учениками. Не происходит ничего чудесного. Они ходят за подаяниями. Они чинят монашеские одеяния. Но учение, без сомнения, глубоко и достаточно важно.

Затем наступает черед классических сутр Махаяны – «Вималакирти-нирдеши», «Сутры белого лотоса», «Сутры Золотого Света», где, если мы и остаемся на этой Земле, сама она преображается почти до неузнаваемости, и на ней происходят самые разнообразные чудеса. Горы – больше не горы, а деревья – больше не деревья.

Но в третьем типе сутр мы возвращаемся к тому, что горы – это горы, а деревья – это деревья. Все снова очень обычно, потому что необычность вещей не нуждается в подчеркивании. «Как чудесно, как необычайно, – говорится еще в одном дзэнском изречении, – я черпаю воду и ношу дрова».

Вот в чем, несомненно, заключается смысл всех приходов и уходов в саду Анатхапиндики. В свете грядущего учения они, несомненно, намекают, что обычная жизнь и есть Просветление, Просветление есть обычная жизнь. Реальность нужно ощущать посреди повседневной жизни, поскольку больше негде ее ощущать. Если вы хотите где-либо ощутить реальность, она может быть только здесь, если вы хотите ощущать реальность в любой момент времени, она может быть только сейчас. Не давайте своему вниманию отвлекаться на возвышенные небесные сферы – да, символизм может быть прекрасен, полон глубокого смысла, но не искажайте его. Здесь мы должны осознать, сейчас нам придется узреть. Обычное – и есть прекрасное само по себе; добавляя чудеса и сверхъестественные явления, мы лишь золотим лилию. Это как если бы нам, чтобы привлечь внимание к тому, что у нас есть нос и это удивительный орган, пришлось бы покрасить его в ярко-красный цвет. Для того, кто на самом деле понимает, насколько чудесный орган нос, подобное украшательство совершенно не нужно.

Вам не нужно избавляться от обусловленного, чтобы осознать Необусловленное. В своей глубине обусловленное «есть» Необусловленное. «Форма – это пустота, а пустота – это форма», – говорится в Сутре Сердца. Наша повседневная жизнь может быть приятной или болезненной, полной дикого восторга или невыносимых мучений, или просто банально скучной и неинтересной большую часть времени. Но именно посреди всех этих переживаний, хороших, плохих и нейтральных – и нигде еще – нам придется обрести Просветление. Вот что пытается донести до нас введение к сутре. И в каком-то смысле это послание сутры в целом.

Поэтому в этой сутре мы не находим себя в некоем небесном измерении или отдаленном поле Будды: мы твердо стоим на этой Земле, находимся в плане истории, в мире повседневности. Другие сутры Совершенства Мудрости могут излагаться мифологическими или архетипическими Бодхисаттвами, о которых нельзя утверждать, что они существовали в историческом смысле: в случае с Сутрой Сердца это Авалокитешвара, а в других сутрах Совершенства Мудрости это Манджушри. Но Алмазная Сутра изображает диалог между двумя определенно историческими личностями – Буддой Гаутамой и Субхути, одним из его учеников.

Что касается слушателей, хотя условности Махаяны (и, как добавляет Конзе, дальнейшие списки) привносят много дополнительных слушателей в конце – «целый мир с его богами, людьми, асурами и гандхарвами», – сорадующихся учению, Алмазная Сутра открывается очень скромным собранием высокоразвитых существ: 1250 монахов, которых, возможно, за исключением Ананды, «можно считать Архатами», и многих Бодхисаттв. Стоит признать, что Бодхисаттвы добавляют махаянского колорита, хотя они не называются и не описываются: нас не лакомят видениями драгоценных головных уборов или лотосовых тронов.

Это подчеркивание отсутствия зрелищности продолжается и в описании самого Будды. В более обширных сутрах Совершенства Мудрости мы читаем, как он сосредотачивает внимание на дыхании и входит в состояние «царя всех самадхи», которое он чудесным образом поддерживает на протяжении всей проповеди, – это подразумевает, что учение Будды берет начало в высшем состоянии сознания, в действительности, в Просветленном сознании. Но Алмазная Сутра избегает любых подобных предположений. Мы видим, что Будда всего-навсего «сосредоточил внимание перед собой». Не отвлекаясь на то, что происходит вокруг него, блуждание мыслей или сонливость, его ум, вероятно, естественным образом сконцентрировался на процессе дыхания, и сосредоточение углубилось, но составитель сутры не говорит ничего о «царе всех самадхи». Он сознательно отказывается от того, что отмечается в ранних работах, для того чтобы, как мы должны снова предположить, подчеркнуть, что ничего необычного здесь не происходит.

Поскольку это краткое введение очевидным образом определяет исторические обстоятельства, в которых учил Будда, следует отметить и еще кое-что. Несомненно, ясно, что Будда не снимал зал, когда хотел произнести проповедь. Он произносил свои проповеди на открытом воздухе. На самом деле, он и его ученики большую часть времени жили на открытом воздухе. Девять месяцев в году они бродили пешком с места на место, пробирались через леса, пересекали реки и горы, занимались своими делами, отдыхали и медитировали под деревьями и заглядывали в деревни, чтобы давать учение и просить пищи. Только в сезон дождей они действительно находили приют. А под «приютом» нужно понимать не дом, даже не монастырь, а хижину или что-то вроде пещеры. Там они останавливались со своими тремя одеяниями, чашей, и, возможно, иглой и ситечком для процеживания воды – без ипотеки и телефона, без телевизора и холодильника, без машины, без газет, без книг, без Алмазной Сутры.

Жизнь была проще, чем мы, вероятно, можем себе даже помыслить – а мышление тоже было проще. Великие истины, несомненно, легче воспринимались такими не загроможденными, лишенными отвлечений умами. Не стоит впадать от этого в уныние или убеждать себя в том, что тогда было легко развить запредельную мудрость, а теперь это невозможно. Нам просто нужно понять, сколь многие вещи стали между нами и Просветлением со времен Будды, вещи, которые являются не элементами нормального человеческого существования, а скорее, искусственного образа жизни.

Начало сутры поднимает вопрос о подлинности. Оно ясно подразумевает, что это слова Будды, как их слышал Ананда, поскольку воспроизводится формальное выражение «Так я слышал однажды», печать подлинности для всех сутт Палийского канона. Однако все другие свидетельства предполагают, что сутра – довольно позднее творение традиции Праджняпарамиты. Если бы это творение было составлено в наши дни, мы бы назвали его подделкой, но в том виде, в котором она существует, сутра оказывается в знатной компании среди других псевдонимных работ – работ, приписанных определенным известным людям, которые не могли написать их. Апокрифы Библии, несомненно, написаны под псевдонимами, но таковы и четыре Евангелия, которые были написаны не Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном, но их преданными учениками, которые записали традиции, которые до них дошли, так точно, как они это смогли, и, следовательно, из лучших побуждений приписали свои собственные писания самим апостолам.

Идея литературной собственности довольно нова. Историки марксизма не утверждают, что их собственные книги и статьи – работы самого Маркса. Психологи-фрейдисты подписываются собственными именами, несмотря на то, что Фрейд – первоисточник их трудов. Когда Ницше озаглавил одну из своих книг «Так говорил Заратустра», он не имел в виду, что древний иранский святой, обозначенный в названии, на самом деле ответственен каким-то образом за содержание книги. Эта работа – то, что мы можем назвать художественным произведением. Однако в древние времена учения, которые принадлежали к определенной традиции, вполне естественным образом приписывались основателю этой традиции, а не человеку, которого мы бы назвали автором. По-видимому, многие древние авторы искренне верили, что они всего лишь фиксаторы или переписчики.

Вот с таким отношением нужно подходить и к первоначальному составителю Алмазной Сутры. Он, должно быть, был человеком, глубоко вдохновленным учениями Совершенства Мудрости, и, без сомнения, он верил, что они преподаны самим Буддой. Возможно, он ощущал, что должен написать свою собственную версию этих учений, вдохновленную Буддой, или, может быть, его духовный наставник указал ему, что существующие записи учений настолько детальны, что есть необходимость в более простой версии, отмечающей основные моменты. Составитель видел свою задачу всего-навсего в том, чтобы переложить учение сутр в другой форме. Мысль о том, что он составил оригинальное писание и сознательно выдал его за слова самого Будды, никогда бы не пришла ему в голову.

Вероятно, нам трудно мыслить подобным образом, потому что мы придаем столь большое значение оригинальности, но такие вещи, как соглашение об авторских правах, были чужды сознанию людей в древние времена. Мудрость не была чьей-то собственностью. Если и говорить, что она кому-то принадлежала, то она принадлежала первоначальному учителю, что означало, что книга могла быть подписана именем основателя традиции в целом, даже если она была написана кем-то еще на основе его личного понимания этой традиции. Конечно, мы не можем исключить элемент принятия желаемого за действительное в этой условности, и со временем – возникновения определенного понимания того, что что-то проникло в учения древнего святого, что не принадлежало лично ему и, возможно, даже противоречило его изначальному учению. Тем не менее, из этой традиции следует, что самозабвение считалось добродетелью, а оригинальность – что касается реальной установки, а не побочного продукта собственной подлинности – не считалась.

После стандартного замечания о том, что это запись воспоминаний Ананды об учении Будды, сутра продолжается рассказом о том, что «рано утром Владыка оделся, надел накидку, взял чашу и пошел в великий город Шравасти за подаянием». Согласно Винае, для монаха существует три способа получения пищи: обход за подаянием, принятие приглашения в дом мирян или позволения мирянам приносить пишу к вихаре. Говорится, что по случаю первого поворота колеса Дхармы, пока Будда учил двоих из пятерых своих первых учеников, три другие отправились собирать подаяния на всех, что показывает, что были времена, когда другие монахи просили пищу от имени Будды. Но обычным делом, как в нашем случае, по-видимому, для него был собственный поход за подаянием.

Почему Будда медитирует?

Поев, говорят нам, Будда устроился медитировать. Но почему Будда медитирует, если он уже достиг Просветления? Ответ Хинаяны заключается в том, что он хочет подать хороший пример. Однако если мы обратимся к древнему тексту «Уданы», мы, на самом деле, найдем рассказ о том, как однажды Будда просто встает и уходит в лес на несколько месяцев, не говоря об этом никому, чтобы избавиться от толкотни и суматохи вокруг имени Будды¹⁵. Что здесь, очевидно, подчеркивается – что хотя Просветленный не «нуждается» в практике, то, что мы считаем практикой, на самом деле – естественное деяние для Просветленного. Нирвана никоим образом не может быть статичным «состоянием». Это просто последняя воспринимаемая точка на бесконечной спирали, ведущей к совершенно невообразимым, запредельным измерениям. Никогда нельзя выйти за пределы упражнения.

Это место можно толковать в специфических рамках Махаяны. Махаяна указывала, что утверждение немыслимо без отрицания. Следовательно, нирвана существует только в связи с сансарой: так она зависима, так она обусловлена, так пуста. Все вещи, обусловленные или Необусловленные, пусты и, следовательно, не отличаются друг от друга. Таким образом, Махаяна утверждает не только пустоту всех дхарм, но и тождественность всех дхарм, сарвадхармасамату. Поскольку в конечном счете невозможно различить сансару и нирвану, из этого следует, что не может быть ни отвержения сансары, ни достижения нирваны. Если по достижении Просветления человек перестает практиковать, это будет подразумевать, что он допускает различие между достижением и недостижением, и в этом случае его трудно назвать Просветленным. У Будды на самом деле не было подобного двойственного отношения, которое бы привело его к мысли: «Ну, вот я и на месте – больше никакой практики». Он был на месте, и он практиковал. Первостепенный вывод из всего этого, что касается нас самих, заключается в том, что мы просветлены с самого начала. Вместе с уходом от двойственности и, следовательно, внутренней противоречивости, это знание несет с собой необходимость практики.

Тогда многие монахи подошли к месту, где сидел Будда, приветствовали его, коснувшись его ступней головой, трижды обошли его посолонь и сели по одну сторону от него.

В Индии все понимали, что из уважения к учителю нельзя сесть прямо перед ним – это бы сочли некоторой фамильярностью, некоторым недостатком скромности. В странах Тхеревады и в наши дни считается более вежливым и достойным, особенно если дело касается женщин, совершить поклоны во все стороны, прежде чем сразу же повернуться к Будде. Что знаменательно, Ваджраяна отвергла эту традицию. В случае посвящения предполагается, что вы должны сесть прямо перед учителем, даже смотреть в глаза учителю – довольно нескромное поведение с точки зрения Хинаяны и даже Махаяны. В Ваджраяне между учителем и учеником создается более мощная личная связь, личное общение. Она меньше, так сказать, формализована¹⁶.

Если это учение совершенно запредельно, как можно заслужить его каким бы то ни было искусным поведением? Оно преподносится как знак совершенной щедрости, как чистый дар

В то время Досточтимый Субхути прибыл в это собрание и сел. Затем он поднялся с места, закинул верхнюю робу на плечо, поставил правое колено на землю, протянул сложенные ладони к Владыке и сказал Владыке: «Чудесно, о Владыка, чудесно, Вышедший за пределы, как Бодхисаттвам, великим существам, оказывает высочайшую помощь Татхагата, Архат, Полностью Просветленный. Чудесно, о Владыка, как щедро Бодхисаттвы, великие существа, одарены высочайшей милостью Татхагаты, Архата, Полностью Просветленного.

Когда Субхути приходит, оба его плеча, на самом деле, прикрыты, поэтому дело не в том, что он закидывает робу на плечо, а в том, что он открывает одно плечо, прежде чем приветствовать Будду. И в наши дни не только в странах Тхеравады, но и в Тибете сохраняется обычай среди монахов снимать верхнее одеяние или накидку с правого плеча и перебрасывать их под рукой на другое плечо, прежде чем приветствовать Будду или своего учителя. (Правое плечо может оставаться все же прикрытым, особенно в Тибете, но не этим одеянием).

Этим жестом глубочайшего уважения Субхути выказывает, еще не начав говорить, первостепенное качество, необходимое ему для выполнения его роли в сутре. Он показывает свою восприимчивость. Восприимчивость – первое требование для ученика, а, на самом деле, и для каждого, кто жаждет учиться. Мы можем быть какими угодно – злобными, глупыми, полными пороков, можем быть вероотступниками… В каком-то смысле, все это не имеет значения. Но мы должны быть духовно восприимчивы, мы должны желать и быть готовыми учиться. Когда мы знаем, что ничего не знаем, многое становится возможным.

Затем Субхути вежливо начинает речь с благодарности Будде, отдавая дань тому, что он совершил в прошлом, и радуясь тому, что он уже преподал, прежде чем попросить нового учения. Подобная благодарность – еще одно великое качество, необходимое нам для приближения к Дхарме. Субхути не переходит сразу к первому вопросу, его вступительные слова Будде – слова признательности и хвалы. Он высоко ценит ту помощь, которую Будда оказывает своим ученикам, особенно великим Бодхисаттвам, и осознает, что эти ученики «одарены милостью».

Вероятно, здесь мы можем отдать должное переводу Конзе и, принимая его буквально, интерпретировать слово «милость» как означающее нечто незаслуженное или незаработанное. Если учение совершенно запредельно, как можно заслужить его каким бы то ни было искусным поведением? Оно преподносится как знак совершенной щедрости, как чистый дар. В нем нет ничего, что можно было бы заслужить по закону кармы, потому что оно принадлежит другому порядку, другому измерению. Ничем обусловленным нельзя заслужить Необусловленное. Сострадание Будды просто изливается через край без какого бы то ни было представления о заслугах. Если речь идет о более низком уровне, лучше всего стать духовным другом кому-то – значит помочь ему в его трудностях, но такая помощь – далеко не всегда лучшая реакция на ситуацию. Иногда человек может вовсе не нуждаться в помощи, он может быть вполне здоровым и счастливым, но ему можно принести пользу, одарив его «милостью», предложив ему проблеск чего-то, выходящего за пределы установки на проблемы, выходящего за пределы его теперешнего уровня в целом.

Субхути показывает нам, как подходить к Алмазной Сутре. Мы должны сохранять ощущение чуда от дара Дхармы. Без этого ощущения чуда легко впасть в фамильярность, если не в неуважение или, по крайней мере, безразличие или небрежность. Мы можем начать с того, чтобы читать буддийские тексты с большим интересом и энтузиазмом, но если мы утрачиваем бережное отношение, через какое-то время чудеса блекнут, и энтузиазм иссякает. Нам нужно отслеживать эту естественную склонность обесценивать то, что у нас есть, и стараться никогда не забывать о том, насколько ценная возможность нам дарована.

Субхути обращается к Будде как к «Вышедшему за пределы». На санскрите сугата – счастливо ушедший, ушедший к счастливому состоянию нирваны. В средневековой Индии индуисты часто называли буддистов не только последователями Будды, но и саугатами, последователями Сугаты. На самом деле, лишь по историческому стечению обстоятельств джайны, последователи Джины, «Победителя», не называются буддистами, а буддисты не называются джайнами. Их Джина также называется Буддой, точно так же, как нашего Будду называют Джиной. Поэтому лишь случайно титул Сугата не укоренился. Если бы так вышло, сейчас нас бы называли «сугатистами» или даже «счастливцами»!

Под великими существами, махасаттвами, которым, как говорит Субхути, даруется помощь и милость, обычно понимаются Бодхисаттвы, которые достигли восьмого бхуми¹⁷, хотя, возможно, это уточненное и более позднее значение. Достигнув восьмого бхуми, они становятся «не-возвращающимися», то есть более не могут скатиться вниз с этого уровня. На этом этапе пути Бодхисаттва отказывается от перспективы личной нирваны, которая уже достижима, ради полного просветления на благо всех живых существ. Он представляет собой духовный идеал безграничной или космической величины – становится действительно трудно воспринимать Бодхисаттву как личность в обычном смысле этого слова.

Под «теми, кто вступил в колесницу Бодхисаттв», преимущественно понимаются те, кто еще не стали не-возвращающимися, будь это просто Бодхисаттвы на Пути или, возможно те, кто еще не достиг и первого бхуми.

Как же тогда, о Владыка, должно сыну или дочери благородного семейства, которые вступили в колесницу Бодхисаттв, устоять, как продвигаться, как контролировать свои мысли?

После этих слов Владыка сказал Досточтимому Субхути: «Хорошо сказано, хорошо сказано, Субхути! Все так, Субхути, все так, как ты сказал! Татхагата, Субхути, помогал Бодхисаттвам, великим существам, оказывал им величайшую помощь и одарял их высочайшей милостью. Теперь, Субхути, слушай, и слушай внимательно! Я научу тебя, как те, кто вступил в колесницу Бодхисаттв, должны устоять, как им продвигаться, как контролировать свои мысли». «Да будет так, о Владыка», – ответил Досточтимый Субхути и стал слушать.

Субхути спрашивает, как «устоять» сыну или дочери благородного семейства. Как мы обретаем твердую убежденность в наших устремлениях и остаемся верными нашей изначальной цели? И как мы продвигаемся в наших особых духовных практиках? Но есть еще один вопрос, который нам, возможно, хотелось бы задать Субхути. Только ли люди хорошего происхождения – сыновья и дочери благородного семейства – имеют право путешествовать в колеснице Бодхисаттв? Очевидно, что это не так. Будда не допускал, чтобы кастовые различия играли роль в его Сангхе, и отказывался так или иначе следовать им.

С другой стороны, хотя кулапутра может также означать человека с «хорошими духовными дарованиями» (Конзе), в традиционном буддизме, по-видимому, считалось, что хорошее социальное положение является преимуществом и с духовной, по крайней мере, религиозной, точки зрения. Хорошее образование может помочь обеспечить здравое интеллектуальное понимание буддизма, что может быть особенно полезно на ранних этапах продвижения по духовному пути. Оно определенно облегчает и передачу Дхармы. Более того, оно придает уверенность в себе, что полезно с психологической и даже духовной точки зрения. Буддистам в Индии, которые раньше принадлежали к неприкасаемым, заметно недостает уверенности в обществе, просто потому, что они низкого социального происхождения. У них возникают трудности при общении с правительственными чиновниками, несмотря на то, что некоторые из них сами стали чиновниками. В этой стране также есть те, кто довольно легко сходится с такими людьми, как банковские служащие, в то время как другие нервничают и сомневаются. Другая сторона медали, «близкий враг» уверенности, актуальный особенно для индуистов высоких каст, это самонадеянность, великая духовная помеха.